Народный артист России, профессор Б. И. ТИЩЕНКО:

[...] Познакомился я с этим кабинетом буквально на заре моего музыкального образования, когда учился в Музыкальном училище им. Римского-Корсакова. Много музыки мы слушали и в местной фонотеке, но это был, что называется учебный «хлеб насущный», а нас, как людей молодых, всегда тянуло к чему-нибудь «солененькому», «за-претненькому», тому, что прятали на полках консерваторского кабинета звукозаписи.

Это был примерно 1954–55 год. Всем курсом мы пробирались в маленький закуточек со сводчатым потолком, сейчас там аппаратная записи. С нами был Жора Фиртич и много девочек-музыковедов, не все имена которых помню. В комнатке стояли по периметру стулья, а в центре — сундучок-громкоговоритель. Мы усаживались. Александр Иосифович, прикладывая палец ко рту, запирал за нами дверь, и мы слушали
запретную музыку. Помню, что начали мы с 8-й симфонии Шостаковича. Это было 1-е или 2-е исполнение в записи Мравинского. Какое ошеломляющее впечатление произвело это на нас, воспитанных на музыке Шопена, Шуберта, Гайдна! Ведь, кроме 7-й симфонии, нам по понятным причинам больше ничего знать не полагалось. В наше время была 7-я симфония, а потом сразу 10-я, которые передавали по радио. Как будто между этими симфониями Шостакович ничего не написал! Именно здесь я познакомился и с этим величайшим сочинением — 8-й симфонией, а позднее и с 9-й.

В этой же комнатке я впервые услышал 10 (недописанную) симфонию Малера — тоже запретное сочинение. Малера в то время только-только начали играть в филармонии, когда Анчерл привез из Праги его 4-ю симфонию. До этого я уже был знаком с «Песнью о земле», которую Г. И. Уствольская показывала мне на своем домашнем магнитофоне. Но о том, что у Малера есть замечательная 10-я симфония, я узнал именно за запертой дверью в кабинете звукозаписи. Здесь же мы познакомились с ранним Стравинским. Нас учили, что его «Петрушка» — это «искусство загнивающего Запада и издевательство над русским фольклором». Здесь же мы поняли, что такое Стравинский без всяких учителей. Нашим настоящим первым учителем оказался кабинет звукозаписи.

Уже будучи студентом консерватории, кажется в июне 1957 года, я попал в Малый зал на концерт Глена Гульда. Мы стояли плечом к плечу с Г. И. Уствольской, которая во время исполнения «Вариаций» Веберна шепнула: «Такого у нас еще не было!». Весь концерт мы простояли, потому что сесть было невозможно из-за огромного количества слушателей. Гульд много говорил, переводила Е. Е. Константиновская. Говорил он о сильной технике в сочинениях Веберна и сказал о 3-й сонате Кшенека, что это лучшее, что написано в XX веке. Играл он 6-ю партиту Баха, Вариации Веберна, одну часть из 3-й сонаты Кшенека и Фантазию Свелинка. И Александр Иосифович все это записывал. Позже мы неоднократно слушали эту ленту. Слава Богу, что она сохранилась! Позже, уже будучи педагогом, я также пользовался этой лентой.

Вспоминаю 1-й Международный конкурс им. Чайковского в 1958 году, после чего Ван Клиберн подарил консерваторскому кабинету звукозаписи проигрыватель, по тем временам современный и красивый, и пластинки, на которых мы все учились в конце 50-х — начале 60-х годов.

Кабинет звукозаписи участвовал в фольклорных экспедициях. Я был довольно активным фольклористом и помню, что нам приходилось таскать на себе чемоданы с батарейками и довольно тяжелые переносные магнитофоны. А в экспедицию 60-го года в Лодейнопольский район с нами ездили Александр Иосифович и Марина Владимировна Гомартели и возили с собой стационарную аппаратуру. Нас, тогда еще птенцов, очень впечатляла их подвижническая деятельность — надо было выезжать далеко, на неудобном транспорте, порой на перекладных, тащить эти самые тяжелые магнитофоны и так верно служить нашему образованию!

В 1961–66 годах в консерватории стал работать Д. Д. Шостакович. Он довольно много пользовался кабинетом звукозаписи. Иногда он писал мне в письмах, чтобы я приготовил все заранее, чтобы все было в порядке: проигрыватель, место для прослушивания и т. д. Эти письма опубликованы. Дмитрий Дмитриевич привез из Москвы только что вышедшую тогда английскую пластинку — «Военный реквием» Бриттена, Курские песни Свиридова, 6-ю симфонию Вайнберга. Все это он нам демонстрировал с комментариями в кабинете звукозаписи.

За время его преподавания была организована в студии всего одна встреча со студентами-композиторами всех курсов. Он побаивался этой встречи, потому что не любил большого скопления народа, духоты, тесноты. Он подробно отвечал на многочисленные вопросы. Я уже не помню ни вопросов, ни ответов, так как об этом в классе уже было много раз говорено. А для студентов это было все ново и интересно. Помню, например, что на вопрос, какого он мнения о Бартоке и Хиндемите, Дмитрий Дмитриевич ответил: «Это здоровые композиторы!».

О Дмитрии Дмитриевиче можно говорить очень много, для этого необходимы другие издательские рамки. Факт тот, что великий композитор часто пользовался услугами этого кабинета и в его стенах были записаны многие его премьеры.

Моя личная премьера — 1-я часть 1-й симфонии — моя дипломная работа также была записана кабинетом звукозаписи. И дирижировал ею не кто иной, как И. А  Мусин — мой первый дирижер! Это была моя первая в жизни запись, можно сказать — реликвия моей жизни.

Очень хорошо помню заведующую кабинетом тех времен — Екатерину Исидоровну Бобковскую, ее активную натуру. Она так же, как и нынешняя заведующая Нелли Ивановна Кузнецова, заботилась о пополнении фонотеки, просила приносить записи, очень болела душой за это замечательное место.
[...]

Доктор искусствоведения, профессор К. И. ЮЖАК:

Думается, что в отношении к Фонотеке — даже к самому этому слову, объединяющему два столь трудно совместимых и тем более дорогих для музыканта смысла: phone и theke, звук и хранилище, — мое поколение сильно отличается от нынешнего. Да и только ли к Фонотеке? А к Библиотеке — нотной и книжной? Сегодня это — само собой разумеющаяся составляющая обыденной и профессиональной жизни: звукозаписи во всевозможных формах, ноты в разнообразных изданиях, книги о музыке на любых языках, и все это доступно без особых затруднений, и все это тиражируемо в нужном объеме, и все это восстановимо в случае порчи или утраты...

А для нас, учившихся в консерватории во второй половине 1950-х, эти слова со вторым корнем -тека означали сокровищницу. Фонотека и Библиотека добывали и бережно хранили то, что подавляющему большинству студентов было практически недоступно, но без чего нам было трудно дышать, без чего мир был безнадежно пуст и узок — или, вернее, без чего мы оставались безнадежно отчуждены от него.

И сегодня меня не покидает уверенность, что то, что хотелось бы дать услышать моим студентам в курсе полифонии — от грегорианики до современных опусов, — в классе прозвучит обязательно. Спасибо тебе, Фонотека! Спасибо вам, несущие в ней вахту! И да работается вам с радостью, и да будет вам возможно и впредь хранить, обновлять и приумножать бесценное консерваторское достояние!

Заслуженный работник высшей школы России, профессор Э. С. БАРУТЧЕВА:

Для моего поколения кабинет на 4-м этаже консерватории связан с благословенными годами «оттепели». На исходе 50-х многое уже стало можно, но все же еще было немножечко нельзя. Железный занавес открывался для нас именно через звукозапись (а уж вслед шли филармонические подвиги Г. Рождественского, И. Блажкова, А. Любимова и их коллег). В определенном смысле «нашими университетами», ликбезом, стал тот притягательный заповедный уголок, куда мы устремлялись в предчувствии художественных открытий и музыкальных наслаждений. Как в клубе здесь встречались те, кто любил музыку и жаждал узнать ранее неведомое.

Единомышленников накопилось немало. Когда наши консерваторские артисты начали регулярно ездить за рубеж на гастроли, они почитали делом чести непременно привозить в родной дом редкие тогда еще у нас записи, дарили собственные пластинки и пленки. Назову одного из таких подвижников и энтузиастов — Виталия Михайловича Буяновского. Он знал цену «музыкальным консервам», много записывался, сам обладал обширной фонотекой и, естественно, охотно делился богатствами с любимой Alma Mater.

Долгое время кабинет звукозаписи ассоциировался у всех нас с супружеской четой Гомартели, верно служившей благородному просветительскому делу. Александр Иосифович радел о пополнении фондов: переписывал с чужих дисков на свои пленки, азартно угощал добытым. А Марина Владимировна дружелюбно и безотказно привечала каждого, кто заявлялся послушать музыку даже в неурочные часы.

Отдельная страница истории кабинета — встречи, которые там устраивались. Помню Б. Бриттена, игравшего на рояле и отвечавшего на вопросы педагогов и студентов, помню отечественных композиторов — от А. Шнитке до Г. Канчели, помню многолюдные юбилеи... Случалось всякое — разве забыть, например, аварию с отоплением, когда в горячем потопе погибли дорогие нам пленки? Вся консерватория сострадала тогда сотрудникам кабинета. После этого вскоре я даже сочинила посвященные Александру Иосифовичу куплеты на мотивы популярных грузинских песен (с «на-ни-на-Марина» и «Дали-одэла — Гомартели и его дела»).

Да, кабинет звукозаписи — это то место, где мы постоянно «паслись» и в качестве учащихся, и в качестве педагогов. Ах, как хотелось бы, чтоб традиции не были прерваны и чтоб сокровища нашей фоно-видеотеки приумножались!

Народный артист России, профессор С. М. СЛОНИМСКИЙ:

НЕОБХОДИМАЯ МУЗЫКАНТУ СТУДИЯ

Музыка, в отличие от книги, не живет на бумаге. Живет она только в звучании, как в концертном, так и студийном. Концертное исполнение и аудиозаписи сегодня — равноценные формы музыкальной пропаганды. Просветительства, воскрешения талантливого творчества. Поэтому столь необходимо всячески поддерживать наш консерваторский кабинет звукозаписи, бережно сохранять и пополнять его фонды, У нас должно быть все. Органумы, арс-антика и арс-нова, строгий стиль, все ренессансные жанры, оперы от Монтеверди до Алоиза Циммермана, симфонии от мангеймцев до Лютославского, и далее, камерная музыка от вирджиналистов до Крама, поствебернианцев и минималистов, сольная, вокальная и хоровая музыка целого тысячелетия всех стран, стилей, индивидуальностей. И, конечно же, энциклопедически богатый фонд отечественной музыки — от знаменитого роспева, строчного пения, древнего фольклора через все мощные слои русской классики до русской музыки нынешнего рубежа тысячелетий включительно.
[...]
В свое время я много записей передал в кабинет звукозаписи, и они были скопированы — полные собрания музыки Айвза и Веберна, новинки международных фестивалей современной музыки, сочинения Мартину, Стравинского, Лютославского и многих других. Помню бурные плодотворные дискуссии и работу семинара современной музыки во главе с М. С. Друскиным, его основателем.

Помню первое знакомство пианистов в 60-е годы с творчеством Мессиана, а еще ранее потрясающие впечатления от «Воццека» Берга и «Похождений повесы» Стравинского. Помню первые копии записей новых и ранее неисполненных симфоний Шостаковича, Прокофьева, баховские записи Гульда, запись «Всенощной» Рахманинова в исполнении петербургской певческой Капеллы.

В кабинете трудились и ныне трудятся профессионально сильные специалисты, люди добрые и отзывчивые. Поможем им в их благородном труде — сохраним и наше собственное творчество, и все необозримое богатство большой музыки! Кому как не Петербургской консерватории быть Национальной нотной и звуковой библиотекой мировой и отечественной классики, музыки нашего века и новой, ныне создаваемой музыки!?

Доктор искусствоведения, профессор Л. Г. КОВНАЦКАЯ:

СЧАСТЛИВЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ

В студенческие годы (начало 60-х) мне редко приходилось бывать в Кабинете звукозаписи: тогда мы, в основном, играли в четыре руки — и по четырехручным переложениям, и по партитурам. Приходили в Кабинет слушать современную западную музыку. В аспирантские же годы (конец 60-х), когда начала преподавать, стала завсегдатаем Кабинета звукозаписи, потому что взяла за правило на каждой лекции и на каждом семинаре давать студентам музыку в ее реальном, партитурном звучании и высокохудожественном исполнении.

С Кабинетом звукозаписи мои отношения складывались медленно — то было место, где симпатией одаряли только за профессиональные заслуги, которые надо было предъявлять не раз и не два, а постоянно.

В Кабинете звукозаписи тогда работали супруги Гомартели: милейшая, любезная Марина Владимировна и суровый, критичный Александр Иосифович. С первого же момента стало ясно — в Кабинете существует собственный табель о рангах: кого-то привечали, кого-то едва замечали, кому-то давали записи мгновенно, кому-то приходилось ждать, на одних смотрели с симпатией, на других — с иронией. Барометром выступал, конечно же, Александр Иосифович. Молодому начинающему преподавателю было сложно в этом разобраться, просто чувствовалось, что все здесь неспроста.

Меня Александр Иосифович с первой же встречи стал называть «барышней». Так и обращался: «Что желаете, барышня?» или, когда я пыталась уточнить заявку: «Идите в класс, барышня, все будет в порядке».

Работала я тогда по 6 — 8 часов в день, была ассистентом М. С. Друскина на композиторском факультете, заменяла заболевших старших коллег и читала лекции едва ли не на всех исполнительских факультетах — как тогда говорили, «от Адама до Адама». В перерывах между «парами» забегала в Кабинет, чтобы приготовить материал для следующей лекции. Помню, иногда после моего телефонного звонка из класса в Кабинет с просьбой поставить ту или иную запись возникали сложности: прошу, скажем, Лондонскую симфонию D-dur 104, а звучит Es-dur 103, прошу пьесы Веберна ор. 5, а мне ставят ор. 6, однажды даже с симфоническими поэмами Сметаны — частями цикла «Моя Родина» случилась путаница. Получалось так: рассказываешь о произведении, говоришь о деталях композиции, показываешь за роялем фрагменты, готовишь студентов к прослушиванию, а музыка звучит другая, и тогда уже «под музыку», вдогонку ей (что может быть хуже?!) взахлеб рассказываю заново, перекраиваю план занятия и меняю свои намерения. Конечно, я хранила молчание и ни звука не говорила сотрудникам Кабинета — не могла же вчерашняя студентка выговаривать старшим, тем более, что найти на пластинке или пленке нужное место, как мне казалось, нелегко. Однажды раздосадованная погоней за сонатной формой в симфониях Гайдна (как сейчас помню, дело было в балетмейстерской группе) я пожаловалась Михаилу Семеновичу Друскину на небрежность Александра Иосифовича. М. С. довольно спокойно спросил меня, приходила ли я в Кабинет с жалобой. Конечно, нет. «Вот и зря, — сказал он энергично, — Никто ничего не путает, Вас просто проверяют, и теперь уверены, что Вы не различаете симфоний Гайдна, пьес Веберна и массу другой музыки. Обязательно дайте знать, что вы замечаете ошибки». Едва дождавшись следующего рабочего дня, влетела в Кабинет звукозаписи и как можно деликатнее поведала Александру Иосифовичу о том, какие у меня иногда происходят сбои в работе. Он лукаво улыбнулся, отправил в класс, пообещав, что сам проследит за всем этим. Несомненно, сам — ведь «путаница» возникала только тогда, когда у магнитофонов находился он. С того момента не могу припомнить ни одного подобного случая — просто я сдала экзамен, и наши добрые отношения определились навсегда. Отныне я приходила в Кабинет без внутреннего напряжения.

Чуть ироничная, а иногда даже задиристая манера общения Александра Иосифовича мне нравилась, привыкла и к его обращению ко мне «барышня». Прошло много лет, и вот однажды прихожу перед лекцией, здороваюсь и в ответ слышу приветствие без всегдашнего «барышня». Оставляю заявку, беру телефон, иду в класс и понимаю, что не на шутку озадачена: что же случилось? — уж не провинилась ли в чем-то? Обычно перерывов внутри лекционной пары не делала, либо делала очень краткими — просто перевести дыхание, а тут объявила настоящий перерыв и отправилась в Кабинет звукозаписи.

«Александр Иосифович, скажите мне, пожалуйста, „барышня“, а то я лекцию читать не могу!». А. И. рассмеялся, и его плохое настроение как рукой сняло.

В 1975 году мы праздновали 70-летие М. С. Друскина. Сотрудники Кабинета позволили нам, ученикам М. С., накрыть столы в студии. То была особая честь — отпраздновать в Кабинете юбилей! Остались прекрасные фотографии, запечатлевшие торжественные поздравления и многолюдное застолье.

С годами состав сотрудников Кабинета звукозаписи сменился. На место заведующей заступила Нелли Кузнецова, сюда пришли работать Инна Соколова и Нина Руднева. Кабинет сделался моим самым любимым местом в консерватории. Бессильна выразить словами, насколько я любила приходить в Кабинет в перерывах между лекциями или задерживаться здесь по окончании рабочего дня. В кресле сидел Гриша Соколов, вдоль большого стола с бобинами и папками разгуливал Валя Нестеров. Можно было включиться в разговор — были ли то случаи из жизни, анекдоты, спонтанно возникший диалог о чем угодно, а еще лучше — помолчать и послушать, что говорили Гриша и Валя — обсуждали ли Баха у Гульда или, скажем, Пятую Малера, Шютца или дневники Достоевского. Мир за дверью и за окнами исчезал. Атмосфера была редкостной. Не понимаю, отчего нам было так весело, мы очень много смеялись. Вспоминаю эти встречи, как детство, — с ощущением счастья. В Кабинете из недели в неделю виделись с одними и теми же коллегами — по расписанию. Общение с некоторыми из них (например, с Эрой Барутчевой) было выдержано в лучших клубных традициях. Хоть мы проводили вместе всего несколько минут, все же успевали обменяться впечатлениями от прошедших концертов, но, главным образом, обсудить и сравнить интерпретации, которые заказывали для занятий. Мы стремились вложить в эти краткие мгновения подаренную нам случаем радость общения, всю нашу эрудицию; казалось, мы шлифовали способность в двух-трех репликах ярко и остроумно вести диалог на весьма сложные и важные темы. Многие из таких еженедельных блиц-встреч (с Ф. А. Рубцовым, Л. Е. Гаккелем, Г. Г. Тиграновым) вспоминаю с большей благодарностью, нежели долгие факультетские или кафедральные заседания.

Я любила Кабинет еще за то, что он был местом, где готовилась самая лучшая часть семинаров и лекций — звучащая музыка. Возможность выбрать произведение, фрагменты, исполнение, которое хотелось услышать именно сегодня, предвкушение особого переживания, желание открыть студентам незнакомые сочинения, пробудить в них чувство причастности гениальной музыке и исполнению — вот что меня, действительно, больше всего волновало. Те несколько минут, когда в ходе лекций звучала музыка, были центральными, самыми важными в моих занятиях, и обычно лекцию строила так, чтобы мгновения звучащей музыки стали ее кульминацией. В эпоху, когда домашние фонотеки были редкостью, консерваторский Кабинет звукозаписи с его изумительной коллекцией старинной, классической, современной музыки нас избаловал. Здесь воспитывался вкус, здесь шлифовались художественные критерии.
[...]

Доктор искусствоведения, профессор И. С. ФЕДОСЕЕВ:

B далеком 1967 году, мы, студенты-первокурсники впервые пришли в 47-й класс, где проводил большие поточные лекции по истории музыки П. А. Вульфиус. Поначалу, обалдевшие от счастья, что мы поступили в вуз, мы пытались проявить интерес к тому, что говорил Вульфиус. Но все нам было удивительно и непонятно: он ничего не диктовал, говорил о проблемах изучения истории музыки. И вдруг, где-то на третьем уроке, Павел Александрович снимает трубку с допотопного телефона и говорит: «Алло, пожалуйста, поставьте нам 2000 лет музыки, ой, спасибо вам большое, спасибо, спасибо...» Затем положил трубку и поучительно произнес: «Главное — иметь хорошие отношения с кабинетом звукозаписи!»

Когда стало уже попривычнее, мы все равно боялись зайти в кабинет звукозаписи из-за очень сурового Александра Иосифовича. Но, видя наше стремление получить побольше музыкальных знаний, он смягчался и даже предоставлял для прослушивания большую студию. Одно из первых ярких впечатлений были «Страсти по Матфею» Баха. Поскольку времени было мало, а «Страсти» шли три часа, то нам никак не удавалось уложиться в отведенное для прослушивания время, и мы никак не могли дослушать их до конца. В следующий очередной раз, когда мы приходили, А. И. бросал с порога: «Опять Страсти что ли?». «Да, опять». И так несколько раз. Так вот, слушаем свои Страсти и не замечаем, что время истекло, рабочее время давно кончилось. Наконец, появляется в дверях А. И. и, не заходя в студию, показывает на часы. Мы взмолились: «Пожалуйста, Александр Иосифович, дайте нам дослушать до № 47 — Арии альта!» «А, 47-ю, тогда можно». И терпеливо ждет, когда мы насладимся знаменитой арией.

Бывало, он часто заглядывал в студию посмотреть, не валяем ли мы дурака, внимательно ли мы слушаем музыку? Если он замечал нарушение заведенного порядка, то уже больше этого студента в студию не пускал. Он ценил тех, кому действительно было интересно слушать мировые шедевры.

Если происходило какое-либо важное музыкальное событие, премьера и пр. в Малом Зале, то Александра Иосифовича не надо было приглашать, он был всегда тут как тут, расставлял микрофоны и аппаратуру и записывал по своей инициативе все, что ранее никогда не звучало, пополняя тем самым фонотеку. Таким способом был записан концерт, где в первом отделении прозвучала моя дипломная работа — «Антем» Генделя для хора и оркестра [...] и работа моего сокурсника Анатолия Королева со «Свадебкой» Стравинского. Все это по настоящее время стоит на полках фонотеки.

Когда я уже начал преподавать, то всегда повторял студентам фразу П. А. Вульфиуса: «В кабинете звукозаписи работают очень непростые люди, но очень преданные своему делу. Если вы им понравитесь, то вам будут ставить любую музыку, в любых количествах. Они ценят уважительное отношение к звукозаписи».
[...]

Воспоминания приведены по буклету «60 лет Лаборатории Звукозаписи Санкт-Петербургской консерватории (1939–1999)». Составитель и автор вступительной статьи Н. И. Кузнецова.